По всем этим причинам в США была создана капиталистическая система, которая ближе всего к идеальному сочетанию экономической свободы и открытой конкуренции. Образ капитализма, который есть у многих американцев, напоминает историю Горация Алджера – «из грязи в князи тяжелым трудом». Что и стало определяющим для «Американской мечты».
Однако во всем остальном мире не слышали ни про какого Горация Алджера, и образец социального взлета – скорее Золушка или Эвита Перон, то есть пустые фантазии, а не правдоподобные мечты.
Это понимание наличия множества благоприятных возможностей помогло сделать капитализм популярным и устойчивым в Америке.
Американцы долго были чувствительными к этим злоупотреблениям. В Европе исторически был антикапиталистический уклон, а Америка отличалась уклоном популистский антибанковский. Это вызвало ряд неэффективных с экономической точки зрения политических решений в истории США, которые, однако, помогали сохранить здоровье американского демократического капитализма.
В конце 1830-х президент Эндрю Джексон выступил против пролонгации документа, разрешавшего образование новых отделений Второго банка Соединенных Штатов, потому что считал банк инструментом коррупции в политике и угрозой американским свободам – шаг, этот, правда, способствовал развитию паники 1837-го года. Джексон инициировал расследование, результат которого был однозначен: «Вне всякого сомнения, это сильное и могущественное ведомство было вовлечено в попытки повлиять на выбор государственных фигур, используя деньги».
В истории Америки государственное регулирование банковской системы производилось из следующих соображений: нью-йоркские банки имеют большое влияние на всю страну; существует опасность, что крупные банки будут высасывать депозиты из сельской местности, направляя деньги в города.
Власти ввели разнообразные ограничения: от системы бесфилиальных банков (у банка мог быть только один офис) до ограничений на развитие как внутри одного штата (банк из северной части Иллинойса не мог открыть отделение в южной части), так и между штатами (нью-йоркские банки не могли открывать отделения в других штатах).
С чисто экономической точки зрения все эти ограничения – бред. Банкам пришлось реинвестировать депозиты там же, где они были собраны, что сильно искажало распределение средств. Ограничения сделали банки менее развитыми, разветвленными и разнообразными, – и, следовательно, сильнее предрасположенными к банкротству.
И все же у этой политики был позитивный побочный эффект: она расщепила банковский сектор, уменьшив его политическое влияние, и, таким образом, создав условия для развития большого рынка ценных бумаг.
Даже разделение инвестиционного и коммерческого банкинга, введенное законом Гласса-Стигала времен «Нового курса», было следствием этой давней американской традиции.
В отличие от многих других законов, регулирующих банковскую деятельность, у законопроекта Гласса-Стигала, по крайней мере, было экономическое обоснование: не допустить, чтобы коммерческие банки эксплуатировали вкладчиков, перекладывая на них проблемы фирм, которым банки ссудили деньги и которые не могли расплатиться по долгам.
Впрочем, важнейшим следствием акта Гласса-Стигала стала фрагментация – что позволило уменьшить концентрацию в банковской индустрии, и, посредством создания противоположных интересов в разных частях финансового сектора, помогло снизить их политическую мощь.
БАНКИ НА ВОЛЕ
В последние три десятилетия эти меры защиты были пересмотрены, – начиная с бодрой дерегуляции банковского сектора.
Ограничения, выдвинутые государством, были эффективны поначалу, но с течением времени технологический и финансовый прогресс сделал их абсолютно несостоятельными. Что толку в запрете отделений, если банки могут ставить банкоматы в любой точке страны? Насколько эффективно запрет на деятельность между штатами может заблокировать редистрибуцию депозитов, если неинтегрированные банки могут перераспределить их через межбанковский рынок?
Так что, начиная с конца 1970-х, государственные банковские правила были смягчены или отменены, что вызвало подъем эффективности банковского сектора и подстегнуло экономический рост.
Но этот шаг также увеличил концентрацию. Так, в 1980 году в Америке насчитывалось 14 434 банка, – примерно столько же, сколько было в 1934-м. К 1990-му их число упало до 12 347, к 2000-му – до 8315. В 2009-м их уже меньше 7100.
Важнее всего то, что концентрация депозитов и кредитов заметно возросла. В 1984-м пять главных американских банков контролировали всего 9% всех депозитов в банковском секторе, к 2001-му эта цифра увеличилась до 21%, а к концу 2008-го – приблизилась к 40%.
Кульминацией этого процесса было принятие в 1999-м акта Грэмма-Лича-Блайли, который отменил ограничения, наложенные актом Гласса-Стигала.
(Продолжение в центральной колонке.)
Близится конец капитализма
(Продолжение. Начало в левой боковой колонке.)
Акт Грэмма-Лича-Блайли ошибочно обвиняют в том, что он играет большую роль в нынешнем финансовом кризисе; на самом деле, он имеет к кризису очень мало отношения – или вообще никакого.
Главными учреждениями, которые потерпели крах или были взяты государством на поруки в последние годы, были чисто инвестиционные банки, такие как Lehman Brothers, Bear Stearns и Merrill Lynch, или полностью коммерческие банки, как Wachovia и Washington Mutual. Единственное исключение – Citigroup, который объединил свои коммерческие и инвестиционные операции ещё до акта Грэмма-Лича-Блайли, благодаря особым льготам.
Настоящий эффект акта Грэмма-Лича-Блайли был политическим, а не экономическим.
При старом режиме коммерческие, инвестиционные банки и страховые компании имели разные планы, и их попытки лоббирования пересекались и мешали друг другу. Но после того как ограничения были сняты, интересы всех главных игроков в финансовой индустрии совпали, в результате чего она получила исключительную способность влиять на политическую картину.
Концентрирование банковской системы только увеличило эту мощь.
Последним и наиболее важным источником растущей силы финансовой индустрии стала ее прибыльность, по меньшей мере, на бумаге.
В 1960-х доля ВВП, вырабатываемая финансовым сектором, доходила до чуть больше чем 3%, к середине двухтысячных – уже больше 8%. Эта экспансия была обусловлена быстрым ростом не только прибылей, но и заработной платы. В 1980-м средняя зарплата работника финансового сектора была сравнима с зарплатами работников других отраслей с той же квалификацией.
К 2007-му работающий в финансовом секторе получал на 70% больше. Любая попытка объяснить этот разрыв разницей в возможностях или специфическими требованиями работы, потерпели неудачу. Люди, работающие в финансах, просто-напросто зарабатывали намного больше других, и все.
Эта невероятная рентабельность позволила индустрии потратить непропорциональные суммы денег на лоббизм.
В последние 20 лет финансовая индустрия сделала $2,2 млрд взносов в партийные кассы, – больше, чем любая другая отрасль, которую отслеживает Center for Responsive Politics.
Последние десять лет финансовая индустрия лидирует в списке тех, кто расходует деньги на лоббирование, – потрачено $3,5 млрд. Бум зарплат и доходов в финансовом секторе привлек туда лучшие таланты – и последствия этого теперь ощущаются далеко за пределами финансового сектора. Изменился сам государственный строй.
Тридцать лет назад самые блестящие выпускники шли в науку, технологию, право и бизнес, а последние 20 лет они идут в финансы.
Посвятив себя этой области, эти таланты неминуемо работали на интересы сектора: человек, специализирующийся на деривативных сделках, скорее всего, будет абсолютно уверен в важности и ценности деривативов, точно так же как ядерный физик обычно думает, что атомная энергия может решить все мировые проблемы. И если бы большая часть политической элиты выбиралась из ядерных физиков, было бы совершенно естественно, что страна вскорости оказалась бы напичкана атомными станциями.
Собственно, существует пример именно такого развития событий: во Франции, где из-за сложных культурологических факторов необычно большая часть политической элиты училась на инженерном факультете в Политехническом университете, доля ядерной энергии больше, чем в любой другой стране.
Очевидно, с финансами в Америке – похожая история. Количество людей с образованием и опытом в сфере финансов, которые работают на высших позициях в администрациях последних президентов, – из ряда вон.
Четыре из шести последних министров финансов подходят под это описание. Более того, все четверо были прямо или косвенно связаны с одной и той же фирмой: Goldman Sachs.
Вряд ли это норма – из предыдущих шести министров только у одного было образование в области финансов. Люди с таким образованием работают не только в Минфине, но и занимают много высоких постов в Белом Доме и ключевые позиции во многих других структурах.
Рам Эммануэль, глава администрации президента Барака Обамы, работал в инвестиционном банке, так же, как и его предшественник в администрации президента Джорджа Буша-младшего, – Джошуа Болтен.
В сущности, тут нет ничего дурного. Вполне естественно, когда правительство в поисках лучших специалистов, в конце концов, начинает браконьерствовать в мире финансов, где собрались самые лучшие и блестящие. Беда в том, что люди, которые провели всю свою жизнь в финансовом секторе, имеют вполне понятную идею, что интересы их индустрии и интересы страны всегда совпадают.
Когда министр финансов Генри Полсон минувшей осенью отправился в Конгресс с заявлением, что мир, каким мы его знаем, рухнет, если Конгресс откажется выделить субсидию на $700 миллиардов, он был серьёзен и верил в то, что говорил.
И, по большому счету, он был прав: его мир – тот мир, в котором он жил и работал – действительно развалился бы. Goldman Sachs обанкротилась бы, и последствия для всех, кого он знал, были бы очень велики.
Но мир Генри Полсона – не тот мир, в котором живет большинство американцев. И даже не тот, в котором существует наша экономика как целое. Рухнул бы этот мир без субсидии? – куда более спорное предположение; к сожалению, дебаты по этому вопросу так никогда и не состоялись.
Осложняет проблему факт, что люди в правительстве, собирая информацию «снаружи», имеют тенденцию полагаться на мнение круга друзей. Если все в этом кругу происходят из одной и той же среды, информация и идеи, которые притекают к политикам, будут жестоко ограничены.
Вот история, рассказанная сотрудником бушевского министерства финансов: в самый разгар финансового кризиса каждый раз звонившие с Манхэттена сообщали одно и то же: «Покупайте обесцененные активы».
Единообразие советов усложняло путь к верным решениям даже для самых умных и исполненных благих намерений должностных лиц.
ПОРОЧНЫЙ КРУГ
Увеличивающаяся концентрация финансового сектора и его растущее политическое влияние подрывает традиционное американское представление о разнице между свободными рынками и крупным бизнесом.
Это означает не только то, что финансовые интересы отныне определяют экономические воззрения властей, но также и то – и это, может быть, даже важнее – что под ударом находится само представление общества о легитимности нынешней экономической системы.
Если система свободных рынков политически хрупка, то самая хрупкая его часть – финансовая индустрия.
Она так хрупка, потому что полностью основана на принципе нерушимости договора и верховенстве закона, а принцип нерушимости не может быть сохранен без широкой поддержки общества.
Если люди разгневаны так, что угрожают банкирам; если большинство американцев требует государственного вмешательства не только в виде надзора за финансовой сферой, но и вмешательства во внутренние дела компаний; если избиратели теряют уверенность в экономической системе страны, так как считают ее насквозь коррумпированной, – тогда нерушимость принципа частной собственности также оказывается под угрозой.
А когда право собственности не защищено, то выживание всего финансового сектора, а вместе с ним и экономики в целом, находится под сомнением.
Вмешательство правительства в дела финансового сектора в результате кризиса – и в особенности выкуп крупных банков и других учреждений – только усилил эту проблему.
Общественное недоверие к правительству, совмещенное с недоверием банкирам, и опасения растраты средств налогоплательщиков наложились на опасения, что виновники катастрофы с Уолл-стрит еще вдобавок и получат вознаграждения.
В ответ политики попытались спасти свои шкуры, яростно атакуя финансовый сектор. Тогда Палата представителей одобрила законопроект о ретроактивном налоге в 90% на все бонусы, выплаченные финансовыми учреждениями, получающими средства по программе господдержки банков (TARP). Это пример того, насколько опасной может стать эта реакция на демагогию.
К счастью, этот конкретный законопроект так и не стал законом. Но антифинансовый климат, способствовавший появлению этого законопроекта, сильно поспособствовал, например, весенней экспроприации кредиторов Chrysler по обеспеченному долгу.
Делая кредиторов Chrysler козлами отпущения, публично проклиная тех из них, кто требовал соблюдения контрактных обязательств, президент Обама фактически использовал общественное негодование, чтобы уменьшить правительственные затраты при выкупе Chrysler. Однако такое срезание издержек он совершил за счет текущих инвесторов, и таким образом отправил сигнал всем возможным инвесторам будущим.
Подход Обамы удобен в короткой перспективе, но со временем может привести к разрушительным последствиям для рыночной системы. Защита, которой пользуются обеспеченные кредиторы, критически важна для того, чтобы кредит был доступен компаниям, испытывающим трудности, или даже находящимися под защитой главы 11 (закона «О банкротстве»).
Инцидент с Chrysler подрывает возможность доступа к такому финансированию, особенно для тех компаний, которым оно нужно больше всего, и увеличивает необходимость дальнейшего вмешательства государства.
Модель, которая так активно используется с момента начала кризиса, таким образом, может загнать всех в порочный круг. Не желая ассоциироваться в общественном сознании с компаниями, которым они пытаются помогать, политики начинают «травлю» финансовых учреждений, и сами участвуют в ней. Это отпугивает потенциальных инвесторов, которые более не могут полагаться на условия договоров и законодательство.
А это, в свою очередь, оставляет компаниям немного вариантов, кроме как идти за поддержкой к государству.
Неудивительно, что вскоре после обвинений руководителей Уолл-стрит в жадности, администрация установила самые щедрые субсидии из всех, когда-либо выплачиваемых на Уолл-стрит. Программа частно-государственных инвестиций по покупке токсичных активов, провозглашенная в марте министром финансов Тимоти Гейтнером, обещает столь щедрые условия, что частные инвесторы фактически получают субсидию в $2 на каждый вложенный ими доллар.
(Окончание в правой боковой колонке.)
Тема: Профессор Зингалес считает, что конец капитализма близок.
(Окончание материала.)
Получатели субсидий могут «оправдывать» такую щедрость тем, что им приходится сталкиваться с рисками негативной реакции общества. Но на самом деле правительство и крупные игроки рынка таким образом кооперируются — причем за счет налогоплательщиков и малых инвесторов.
Если программа частно-государственных инвестиций заработает, то те самые лица, которые виновны в возникновении проблемы, станут баснословно богатыми за счет правительства. Все это, очевидно, не улучшит образ американского капитализма.
Это просто порочный круг, в который загнан капитализм в большинстве стран мира. С одной стороны, предприниматели и финансисты напуганы враждебным отношением общества, и поэтому чувствуют себя вправе требовать особых привилегированных условий от правительства. С другой стороны, обычные граждане в гневе от привилегий, которые получают бизнесмены и финансисты, – отсюда та самая враждебность.
Любому, кто хоть немного знаком со свойствами капитализма во всем мире, текущий момент в истории Америки покажется очень знакомым.
БУДУЩЕЕ КАПИТАЛИЗМА
Таким образом, капитализм стоит на распутье.
Один вариант – преобразовать недовольство общества в политическую поддержку каких-нибудь реально рыночных по природе своей реформ, даже если они не отвечают интересам крупных финансовых компаний.
Обращаясь к лучшему в популистской традиции, мы можем попытаться установить границы власти финансовой индустрии – или, если на то пошло, любого бизнеса – и восстановить те базовые принципы, которые были этической основой классического капитализма: свобода, конкуренция, прямая зависимость награды от вложенных усилий, чувство ответственности, гарантия того, что если кто-то получает выгоду, то он же в случае чего и платит за проигрыши.
Это означает отказ от идеи, что какая-то компания «слишком крупная, чтобы дать ей рухнуть», и создание правил – таких, чтобы крупные финансовые компании не могли манипулировать связями с правительством для причинения ущерба рынку в целом. Это будет означать «прорыночный», а не «пробизнес» подход к устройству экономики.
Альтернативный путь – успокоить разгневанных налогоплательщиков: установить ограничения на уровень бонусов руководителям, при этом оказать поддержку крупным финансовым игрокам, сделать их зависимыми от правительства, а экономику в целом поставить в зависимость от них.
Эти меры могут принести правительству минутное одобрение толпы, но поставить под угрозу как финансовую систему, так и общественную репутацию американского капитализма в долгосрочной перспективе. Эти меры также поощрят те самые практики поведения, которые некогда и привели к кризису.
Это – прямой путь к капитализму больших компаний: путь, который размывает разницу между прорыночным и пробизнес-подходом, и тем самым обесценивает уникальную веру американцев в легитимность демократического капитализма.
К сожалению, судя по всему, администрация Обамы выбрала второй вариант.
Это выбор, который угрожает новым запуском порочного круга: от усиления общественного негодования – к усилению полукоррупционного корпоративистского капитализма – и вновь к негодованию – ситуация, столь типичная для других стран.
По дороге исчезнет экономическая исключительность, столь важная для американского процветания. Когда пыль рассеется и паника уляжется, может оказаться, что это и был самый серьезный и вредоносный итог финансового кризиса.
Луиджи Зингалес, профессор Чикагского университета, автор книги "Спасение капитализма от капиталистов"
